Прочитано:

47%

ВОЛЧЬЕ РЕШЕТО

     Кондратий ушел из дому рано, по росе. В лесу пахло земляной сыростью и грибами. А на кулиге ветер гулял, спелую рожь давил к земле.
     Постоял Кондратий у желтого поля, полюбовался на густую рожь и дальше отправился, в ултыр Сюзя.
     С хозяином ултыра он скоро договорился. Солнце еще не успело разгореться как следует, а он уж домой шел. Легко шел, будто молодой, а как увидел с горы свой двор, обнесенный высоким заплотом, и все вспомнил. Рогатина тяжелее стала, на лапти будто глина налипла, на сухой-то дороге, в серпень месяц. Вроде бы грех ему на лето жаловаться: и яровые посеяли вовремя, и с лядиной управились, и сена зеленого поставили на шестьдесят копен. Но ведь с самой весны ни единого дня на спокое не жили! Одна беда проходила, другая наваливалась. Ивашка поправляться начал - с Прохором беда: задумался, затосковал. Татьяна на него и с веника брызгала, и через огонь заставляла прыгать. А Устя хохочет: разрыв-траву, говорит, ему надо пить. Его, говорит, юрганка околдовала.
     Татьяна гнала ее из избы и шептала над Прохором: "За морем, за окияном сидит на белом камне девица с палицей железною, раба божьего Прохора обороняет. Уйди, боль-хворь, присуха из крови, из кости, из ретивого сердца..."
     - Не шелести, ворожея! - орал с лавки Ивашка на мать. - Спалю я Юргановы юрты! И все тут!
     Татьяна бежала к нему, отговаривать от лихого дела молодшенького. Прохор хватал шапку в охапку - и из избы. Они с Гридей слеги перебирали в овине. "Замаяла тебя ворожея!" - смеялся Гридя. "Кому ворожея, а нам с тобой мать", - отвечал ему Прохор и за работу принимался.
     За Прохора Кондратий душой не болел, у старшего сына голова на плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал - того хуже надумал: пойду, говорит, князю служить.
     - Какому? - допытывался Кондратий. - Ултырскому или Асыке? До московских князей отселе не одна тысяча верст.
     - И ултырский князь - все едино князь!
     - Крест на тебе! Христианский крест, дурень! - кричал на сына Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие - таской.
     Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует, что князьям потеха ратная, а черным людям - горькие слезы.
     - Ну, пусть едет! - решил Кондратий, открывая тяжелые ворота.
     Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы.
     - Ивашка где? - спросил его Кондратий.
     - Дома, - ответил Прохор. - Лесовать собирается!
     - Бросай, пойдем в избу!
     Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя потчевала.
     Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на заваруху.
     Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да кости, а все топчется, за весь день не присядет.
     - Ты бы отдохнула, мать, - сказал он.
     - Некогда мне рассиживаться! - заругалась она. - Не просеено, не замешано...
     Пришел Прохор, сел.
     Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани, ласково:
     - Ивашка лесовать хочет.
     - Готовь брашно и питье Ивашке, - сказал ей Кондратий. Все едино не работник. Пусть едет.
     Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила:
     - Али тебе он не сын?
     - Готовь брашно, сказано!
     Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился.
     - Завтра отправляйся с богом! - сказал ему Кондратий. - Я не держу.
     - А жеребца дашь?
     - Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй!
     - Пусть берет, - сказал Прохор. - Жеребец - лошадь, выкормим еще. Брату отдаю, не чужому.
     Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул.
     - Устю зови! - тормошил он мать. - Не ближний мне путь. Еды, поди, надо немало!
     На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских шутемов и сказал: "Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и людьми!" Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его. Закрыли Ивашку колючие темные елки...
     Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная.
     - Я на кулигу схожу, - сказал Кондратий, доставая из-под лавки косырь. - Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься.
     Татьяна молилась.
     Прохор точил на камне серпы.
     - Рогатину возьми, - сказал он отцу. - Затемняешь.
     Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру - все с вязовником воевал. Домой пришел за полночь, в избу не пошел, лег спать в овине, с парнями.
     Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых - один серп, чарла, по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а бабам сказал, чтобы в ултыр шли - пора страдная, и дома работы найдется. У старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и больше, да еще овес.
     Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету, сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь.
     - Замаялись мы, тятя! - жаловалась Устя. - Силушки нет!
     - Дожди, Устенька, скоро начнутся, - говорил он ей. - Как не успеем!
     - Небо-то синющее.
     - Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют.
     Татьяна поставила ултырянку с правой руки и глаз с нее не спускала. Кондратий тоже глядел на невестку. Как жнет? Низко ли кланяется до спелой ржи? Торопится старый Сюзь выпихнуть ее из ултыра. Брат-то у ней всем пособить успеет. Вьюн парень! Только Кондратий распрямился, он уже тут, с туеском. Юже, говорит, пей, большой отец. Вета не такая. Ленивой не назовешь, а не увертлива.
     Позвали Кондратия к костру, поужинать. Туанко уху сварил.
     Ели бойко, жать, видно, не галок считать.
     - Не жнешь ты, девка, себя мучаешь! - сказала Татьяна внучке старого Сюзя. - Горсть-то помене захватывай. И помогай серпу, рожь от себя клони. Поняла?
     Вета поглядела на брата и пролепетала по-своему.
     Туанко засмеялся.
     - Чарла у ней худой и жених худой, она говорит!
     Татьяна не успела рассердиться. Туанко схватил ултырский серп и сунул ей в руки. Она повертела тупой серп, покачала головой и отдала его Гриде.
     - Берись, точи. Жених, прости меня господи!
     После паужны Татьяна ушла домой, скотину доглядеть.
     Кондратий жал со всеми дотемна, но спать на кулиге не остался, отправился. И Туанко увязался за ним. Шли они рядышком, под ногами мох поскрипывал, вички пощелкивали. Вечер подоспел тихий, ласковый.
     Туанко играл на дудке тоскливую песню, и казалось Кондратию, что уже не теплое лето, не серпень месяц, а зима лютая, и сидит он один у потухшей печки, слушает, как ветер воет и рвется к нему в избу.
     - Другую песню сыграй! - попросил он парня. - Тоскливая больно.
     Совсем темно стало. Не разберешь, где тропа, где лес. И небо уже черное, звездочки нет. Слыхал Кондратий маленьким еще сказку: будто живет на краю земли семиголовый зверь, одевается он в тучи черные и по небу ползает, звезды ест. Подавится зверь звездочкой, кашлять начнет, так кашляет, что искры из глаз у него сыплются и слезы льются...
     Туанко за рукав потянул Кондратия, спросил: зачем чипсан-дудка тоскливая?
     - Не дудка, парень, тоскливая, а душа, - ответил ему Кондратий. - По-вашему, орт, а по-нашему, душа, значит. Понял?
     - Понял, большой отец! Душа у дудки-чипсан тоскливая. У березы душа веселая, но чипсан березовый шипит-верещит, петь не хочет.
     Смешно Кондратию показалось, но спорить с парнем не стал; по-ихнему - и дудка, и береза, и травинка всякая душу свою имеют. Нехристями Татьяна ругает их, чучканами. А может, и зря. Собрался нынче весной Кондратий молодую березу рубить на бастриг, замахнулся, взглянул ненароком на зеленую и опустил топор. Да и как не опустишь, если стоит перед тобой береза, дрожит вся, будто боится...
     У речки Туанко остаться хотел. Ветеля, говорит, перетащу, утром рыба из ям пойдет табуном. Может, и пойдет, да побоялся Кондратий оставлять парня одного в лесу в такую ночь.
     Ночевали дома. Утром дождь начал накрапывать.
     Как думал Кондратий, так и случилось: под дождем и рожь дожинали, и снопы возили домой. С яровыми меньше намаялись: на успенье восток подул, разогнал тучи.
     Управились с хлебом, поставили последний сноп из дожинок в передний угол и сели за стол.
     Татьяна обычай дедовский не забыла, позвала к столу пращуров:

С нами за стол, деды, садитесь,
Пиво пейте, кашу ешьте.
От злого, недоброго нас оберегайте.

     Вспомнил Кондратий отца, родной дом на крутом берегу Сухоны, стукнул кулаком по столешнице.
     - Налей, Татьяна!
     За лесами густыми, за болотами топкими остались пращуры. Бродят они в праздник дожинок, как сироты, сродников ищут, сыновей, внуков.
     Поднялся Кондратий с полной кружкой, оглядел семью, проглотил комок слез и сказал:
     - Не сердитесь, пращуры! Без великой нужды дедовские могилы не бросают!
     Прохор понял его, опустил голову, а Гриде смешно - думает, захмелел тятька, разговорился.
     Затосковал Кондратий, ушел из избы, по пути овинные ворота открыл настежь - пусть снопы обдует, спустился к речке и сел над омутом. В первое лето, как пришли они из Устюжины, рыбы тут было - хоть ведром черпай. А потом ушла рыба из омута, не стала ждать, когда ее всю вычерпают...
     Пятнадцать лет прошло в трудах да заботах, а родную деревню на Устюжине Кондратий никак забыть не может. Поклониться бы тогда князю Юрию, работать на своей земле исполу: сноп себе, сноп князю. Обидно только: земля дедовская, ни скота, ни семян он у князя не брал, а в закупы к нему иди. Не успеешь и оглянуться - холоп княжеский, в своей семье не хозяин.
     Подошел Туанко, сел рядом с ним, достал дудку. Заплакала ултырская дудка - ветер так плачет в дремучем лесу, бьется ветер в лесной густерне, вырваться хочет на поля, на луговины. Ветру тоскливо, а человеку, поди, и того горше: леса, болота окрест, и нет им края, нет им конца.
     Обнял Кондратий парня, сказал:
     - Живи у нас, Туанко! Я хозяину ултыра за тебя мешок ржи увезу!
     На другой день Прохор с Гридей в лес ушли, путики ладить, к осенней охоте готовиться. Кондратий дома остался.
     - Надумал? - спросил он Туанка.
     - Боязно мне, большой отец.
     - Чего боязно-то? Надоест у нас жить, в ултыр иди. Я не князь, силой держать не стану!
     Туанко молчал.
     Кондратий не торопил парня: пусть думает. К концу зимы не сладко в ултыре - хлеба нет, мяса нет. Не только зайцев и собак, всякую поганину едят: соболь попадет в ловушку - еда, горностай попадет - тоже еда. Но все-таки дома, среди своих...
     - А Вету возьмешь? - спросил Туанко.
     - Как не возьму! Невеста она Гридина.
     Татьяна подошла к ним.
     - В ултыр я, к старому Сюзю поеду, - сказал ей Кондратий. Выкуп отвезу. Туанко у нас остается, мать.
     Татьяна вдруг ни с того ни с сего заревела: Ивашку, видно, вспомнила.
     Пока он ездил, Татьяна баню истопила, вымыла обоих и медные крестики на шею им повесила. Вернулся он из ултыра, а Туанко и Вета за столом уже сидят, как именинники, Татьяна перед ними топчется, учит их, бог, говорит, у нас один, но в трех лицах - бог отец, бог дух святой, бог Исус Христос.
     - А который бог большой? - спросил Туанко. - Я ему кровью рыло намажу, чтобы не сердился.
     Татьяна закричала на парня, обозвала нехристем, схватила с божницы икону. Гляди, говорит, какой Христос наш, молись ему, чтоб простил твои грехи, вольныя и невольныя.
     - Прости вольныя и невольныя, большой бог, - сказал Туанко, кланяясь иконе.
     Татьяна успокоилась и стала рассказывать им, как жил Христос в граде, Назарет именуемом, как пришел он в Иерусалим к фарисеям.
     - Схватила его стража иерусалимская по навету Иудиному, повела его стража на мученичество. Распяли бога нашего, гвоздями железными приколотили к кресту.
     Туанко слушал и сестре пересказывал по-своему, по-ултырски. Вета улыбалась.
     - Ты чего ей такое мелешь! - накинулась Татьяна на парня. - Я про страсти господни толкую, а она хохочет!
     Туанко и сам засмеялся.
     - Большого бога нельзя гвоздями колотить, она думает.
     Татьяна только руками всплеснула.
     - Отстань ты от них, - сказал Кондратий жене. - Не майся зря! Поживут у нас, привыкнут!
     Татьяна поставила икону на божницу и ушла в кут за печку, квашонку ставить. Стряпала, шептала молитвы.
     Кондратий пересел с лавки за стол и сказал Вете, что выкуп старый Сюзь принял.
     - Теперь ты моя дочь. Нывка моя. Понимаешь?
     - Она понимает, большой отец, - сказал Туанко. - Устя ее научила по-вашему.
     - А ты куда собрался на ночь глядя?
     - Ветеля трясти. Рыбу принесу, большой отец.
     Кондратий пошел с ним на омута. Все едино, надо где-то коротать ночь. В последнее время он плохо спал - тосковал об Ивашке. Сильно тосковал, но виду не показывал, не хотел зря Татьяну расстраивать.
     Всю ночь они провозились с ветелями, зато ведра три доброй рыбы достали.
     Татьяна у ворот встретила, сказала, что пришли сыновья из лесу.
     Кондратий с утра заставил их семенную рожь сушить на ветру, а сам взялся дно подшивать к лукошку. Туанко не отходил от него, расспрашивал. Чудно парню казалось, что большой отец волчью шкуру подшивает к лукошку сыромятными ремнями.
     - Будешь хозяином, - учил Кондратий парня, - доспей из волчьей шкуры решето, о тридцати дырах, и сей из него семена, и никто не попортит твоей нивы: ни гнус, ни птица. А если медведь начнет портить ниву, то возьми конскую голову, валяющуюся, и до солнышка, чтобы никто не видел тебя, ткни эту конскую голову зубами кверху среди поля на березовый кол.
     - А где твоя гарь, большой отец? За речкой?
     - Не по гари, парень, будем сеять нынче.
     Кондратий рассказал ему, что на Руси у всякого хозяина три поля: на первом хозяин озимую рожь сеет, на втором - ярь, а третье поле под паром лежит, отдыхает.
     - Сам видишь, с лесом мне воевать тяжело. У вас в ултыре людей много, старый Сюзь с десятиной леса за три дня справляется. На одну весну он лес рубит, на другую - лес попалит и сеет по гари. Короб высеет - шестьдесят коробов соберет. Хорошо, когда семья пятьдесят человек, большая - ултыр, по-вашему. А мне всякий раз приходится соседям кланяться, то деду твоему, то князю Юргану. Лес рублю весной - кланяюсь: помогите! Осенью срубленный лес по лядине растаскивать надо - опять кланяюсь. Семья-то моя невелика, сам видишь. Лет десять назад вырубил я две десятины леса за малинником, бревна во двор свозил, пни выкорчевал, спахал. Соху-то мою видел? Ею и пахал. В первый год рожь посеял, на другой - ячмень, а на третий год сеять не стал, пусть, думаю, отдохнет годков восемь земля, силы наберется... Ну, а нынче тот шутем за малинниками под рожь вспашем.
     В избу вбежал Прохор.
     - Чего ты? - спросил его Кондратий. - За рожь семенную боишься?
     - Беда, тять! Орлай убит в нашем лесу...